Александр Бологов: Признания литературного капитана

Писатели любят нюхать  только

свой  кал.  Я - один из  них… Я ведь

писатель, так?  Странно, что каждый

обязан  кем-то  быть.  Бомжом,

знаменитостью,  геем,  психом,  еще

кем-нибудь.

Чарльз Буковски «Капитан ушел обедать,

верховодит матросня».

Дневник последних лет жизни

Ветеран длительного литературного похода теперь может мирно сойти на берег и спокойно, с чувством исполненного долга, отдать концы. Если и не монумент, то нерукотворную плиту он себе изготовил. Добротный томик мемуаров (А. Бологов. «Правит парусом не ветер…», Псков, 2009) представительней и надежней, чем кусок дежурного гранита. И когда любознательный потомок, роясь в нашем нынешнем окаменевшем говне, вдруг наткнется на заветный бортжурнал («Из воспоминаний»), он, кроме личной драмы капитана, узнает изрядно занятного и о нравах, царивших на неказистом судне под именем «областное отделение Союза писателей РСФСР».

Правда, здесь сразу нужно оговориться, что многоточие, попавшее под твердую, из плотного картона, обложку, - весьма симптоматично и даже где-то концептуально. Многоточие – любимый авторский знак, отделяющий представленные читателю свидетельства от живой стихии событий.

Читая «Правит парусом не ветер…», постоянно и почти физически чувствуешь, как мемуарист, чуть ли не скрепя зубами от досады, не договаривает; предательски сдерживая себя, тормозит на самом интересном месте; лишает читателя кульминации. Ему, быть может, и хотелось бы выговориться с предельной откровенностью, но привычка, или, вернее сказать, мыслительная инерция, выработанная за десятилетия следования подцензурному мейнстриму, не дает памяти разгуляться.

Откровением «Правит парусом не ветер…» назвать никак нельзя. Автор отвешивает с плеча и посылает в мировоззренческий нокаут только явных политических оппонентов, всяческих литературных «диссидентов», изначально чуждых ему эстетически и духовно, таких как внутренне отрецензированный Вячеслав Пьецух или автор «Прогулок с Пушкиным» Андрей Синявский. Как доходит до масштаба «лицом к лицу», книга тут же обретает жанр вынужденных признаний, вроде и добровольных, но всегда скупых, фрагментарных, как будто вырезанных безжалостными ножницами строгого цензора. Отчего об истинном отношении к тем или иным персонажам, возникающим на страницах, подчас приходится догадываться. В итоге получается неожиданный фокус, возможный только в тесном и душном матросском кубрике, где признанные классики отечественной словесности в подметки не годятся местным гениям, чье главное качество, надо понимать, пресловутое «чувство родины». Однако, не смотря на все старания «внутреннего цензора», автор проговаривается, воленс-ноленс намекая на подноготную изложенных им фактов.

В результате рождается двойственное ощущение от текста, наделенного скрытым противоречием: желанием рассказать все до конца и не способностью, по каким-либо причинам, этот рассказ осуществить. Как будто автору засунули в рот кляп и заставили сквозь эту препону признаваться в любви. Причем в любви, судя по всему, вполне искренней. В результате, ты и веришь и не веришь мемуаристу, постоянно натыкаясь на знаки «двуличности» текста. Как доходит до живой, без лака, реальности, так мемуарист начинает заикаться, косноязычить, переключать регистры, в результате текст становится настолько путаным, невнятным и впрямь невменяемым, что даже диву даешься. И это писал признанный мастер выверенной, прозрачной, дистиллированной, почти до тошноты, советской прозы?

Вот только один характерный пример:

«На Псковщине писатели тоже разъединились, но по другой причине. Талантливый поэт и литературовед, москвич, но пскович по рождению, Станислав Золотцев не ужился в Москве (были причины), он долго просил меня подыскать ему «работенку», чтоб «только числиться», но получать, хоть и небольшую, зарплату для оправдания своих поездок в Псков к больному отцу.  С моим пониманием жизни сделать такое было трудно, и часть наших писателей «устраивает» раскол и создает так называемое «Объединение псковских писателей». (…) Характеристику этих событий и первого руководителя «Объединения» я дал в газете «Литературная Россия» в статье «Тартюф из провинции». Если там, «за облаками», все ведают и знают, она лишний раз повеселит Стаса, как любил называть себя сам Станислав. Вот его слова из номера 25 «Литературной России» о псковской писательской организации времени его «внедрения» в нее (1995-й год): «Я увидел всю глубину кризиса, в котором оказался цех писателей-земляков…» Позволь… (Это мемуарист, если кто не понял, обращает к Стасу в потусторонний мир – А. Д.) именно в эти же дни в другой газете, «новости Пскова» от 22 ноября 1995 года, когда уже прошло отчетное собрание, на котором все вроде бы должны были осознать «кризис, поразивший организацию», ты заявил: «На общем фоне русской словесности псковский писательский цех (опять «цех»… Золотцев, ты тайный слесарь, что ли? – А. Б.) является одной из самых ярких организаций».

Так ведь и было на самом деле, но идем дальше по статье: «В этом же интервью газете среди «сильных, интересных дарований» ты называешь Владимира Клевцова и Олега Калкина, а в упоминаемой нынешней заметке в «Литературной России» пишешь о том же Олеге Андреевиче: «Принятый в Союз писателей «авансом» за полтора рассказа»… А за такие слова о нем: «…плохо усердствует в вылизывании филейных частей жириновских функционеров» - сам понимаешь, не можешь не понимать, бьют по другим частям тела… (Тут обращение к покойному внезапно обрывается – А. Д.).

Ну, а тут что сказать? Знал ведь, знал Золотцев, какой любовью пользовался Олег Калкин как журналист и писатель у всего народа… А зачем же порочил? А затем, что был борец. Талантливый литератор, но и честолюбивый «командирчик», он, при необходимости, не жалел никого. Не буду здесь приводить его московские эскапады, после которых он вынужден был ретироваться из столицы, - их не одна».  

Думается, современного читателя сей немилосердно кастрированный способ выражения, сбивчивый, рыхлый улялюм ужасно утомляет. Пытаясь добраться до смысла, недоумеваешь: «Ну почему же так-то?! К чему сегодня эти досадные недомолвки и реверансы? Уж нынче-то можно было бы выплюнуть все посторонние предметы изо рта!»

Но, видимо, просто так опыт десятилетий выплюнуть нельзя. Пережевать, проглотить и начать с чистого листа, во весь голос – не получится. Ведь что такое этот «кляп»? Не только противоречивый опыт успешного подцензурного сочинителя, но и особый стиль, явленный жуткими условиями советского конформизма.

Делая карьеру советского писателя, правоверного и сервильного, художник не мог внутренне не корежить себя, играя по предложенным правилам игры. И, однажды усвоив эти правила, он останется их пленником навсегда. «Иначе, - признается автор, - надо будет совсем уж обнажить, оголить душу. А этого делать не хочется…»

Глупо было бы упрекать ответсвенного секретаря Союза писателей в том, что он де, советский, казенно-официозный, а не андеграундный писатель-нонконформист. Во всяком случае, и стилистически, и идейно Александр Бологов (не в пример многим своим знаменитым коллегам) полностью вписывался в подцензурный норматив, никаких кукишей в карманах не держал и в стол никогда не сочинял. У него и не было разногласий с Советской властью - ни стилистических, ни мировоззренческих, и, по прошествии времени, подобная сервильность выглядит гораздо симпатичней, чем филигранно просчитанная «фронда» таких «шестидесятников» как, скажем, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава или Василий Аксенов.

И если уж написал в марте 1953-го:

«Статуями застыли у радио…

Кто-то: «Сталин…» - И смолк, немея.

Каждый бы его жизни ради

Отдал бы десять своих, имея…» -

вряд ли откажется от них сегодня.

Другое дело, что само желание обрести статус профессионального литератора, в СССР было неотделимо от нормативного требования стать верным солдатом партии (в случае с Бологовым, понятно, - матросом), и движение вверх по карьерной лестнице было тем стремительней, чем услужливей был писатель, да и сама история создания писательской организации в Пскове напоминает советский анекдот: первый секретарь обкома КПСС, дабы не отставать от других регионов, «выписал» необходимое число членов СП (своих еще не вырастили) из других городов – Костромы, Вильнуса и Ленинграда.

Занятно читать, как тот же первый секретарь обкома «назначал» инженера человеческих душ на ответственный пост литературного капитана:

«- Есть мнение перейти Вам в писательскую организацию, - начал Алексей Миронович, - «Лениздат» сейчас крепко стоит на ногах; мы видели его план будущего года, там все в порядке…

- Но ведь это выборная должность, Алексей Миронович. – Согласятся ли все писатели, чтобы, во-первых, не местный; во-вторых, самый неопытный стал ответственным секретарем?

- Это и их мнение, - совершенно твердо говорит Рыбаков. – А у вас получится, не смущайтесь… Будем помогать…»

Еще бы не согласились. Но какова лукаво-наивная (святая простота) стилистика эпохи! Сошлюсь на авторитетное описание этой коллизии известным питерским критиком:

«Грубо говоря, профессиональная литература возникла, когда буржуазии (позднее переименованной в средний класс) захотелось читать, а значит, и платить за прочитанное. И по большому счёту закончилась, как только среднему классу были предложены другие, куда более сильные средства развлекательной консумации.

Царская Россия в этом отношении ничем не отличалась от остальных европейских стран.

В СССР, однако, ситуация сложилась по-другому.

Сталин (а Ленин литературу и искусство и на дух не выносил, авторитетно свидетельствует Луначарский) учредил не литературу (советскую), а литературоцентричную советскую цивилизацию.

Он сделал занятия литературой а) престижными, б) профессиональными, в) массовыми.

Профессионально-массовыми сверху донизу: от десятков и сотен секретарей Союза писателей и лауреатов Сталинской премии до десятков тысяч рядовых членов союза и сотен тысяч (если не миллионов) членов всевозможных ЛИТО, начиная со школьных литературных кружков.

На самый низ (в кружки) приходили, потому что престижно.

Снизу вверх устремлялись, потому что это естественно.

К дверце в магический карьерный лифт имелись три ключа: талант, профессионализм и «верность делу партии» (включая личную сервильность).

Но все три ключа имелись далеко не у всех: скажем, у Фадеева или у Константина Симонова (да хоть бы и у Василия Гроссмана, что бы он там тайком ни пописывал в стол) они были, а у большинства других полный набор ключей отсутствовал.

Кому не хватало таланта, кому профессионализма, кому преданности.

Но не беда: магическую дверцу отпирали и два ключа (причём в любом сочетании), а в исключительных случаях - и один!

А наверху было хорошо: и слава, и деньги («На то, что я получаю за день, можно купить целый дом!» — хвастался Бунину «третий Толстой»), и - заслуженная или нет - любовь миллионов». (Виктор Топоров «Когда бы грек увидел наши игры»).

Анкета у начинающего писателя Бологова была самая что ни на есть «правильная», за одним «но»: посчитал, вслед за Максимом Горьким, что жить с нелюбимой женщиной – все равно, что заниматься проституцией, бросил старую жену и маленького сына и уехал (по совету своего учителя и наставника по ЛИТО Е. А. Маймина) с внезапно обретенной подругой (типичный «служебный роман») из Мурманска в Псков. За что и был, по тогдашним обычаям, подвергнут коллективной обструкции и исключен из кандидатов КПСС.

Катастрофа? Ан нет. По счастью, на новом месте, в Пскове, на этом сугубо житейском эпизоде «старшие товарищи» не стали заострять внимания, и будущий писатель, после серии удачных публикаций в центральной прессе, был и в партию принят, и в  местное отделение Союза писателей РСФСР, а затем и на работу в псковский филиал «Лениздата». То есть, и по тогдашним, и по нынешним меркам, Бологов сделал блестящую карьеру, к 80-м годам превратившись в настоящего литературного капитана, теперь уже самолично решавшего – на правах «внутреннего» рецензента и маститого редактора – судьбы матросов и юнг тогдашней русской словесности.

И, надо думать, рано или поздно был шанс дослужиться до литературного адмирала – отправиться в Москву, в Генеральный Штаб, то бишь на ответственную работу в секретариат СП, - распределять блага и дачи, да вдруг закончился затянувшийся штиль. Океан истории заштормило, и ветер неожиданных перемен стал причиной катастрофы: рухнул СССР, а вместе с ним все его общественно-идеологические институции, включая пресловутый сталинский литературоцентризм.

Столичные литераторы устроили пышные поминки по советской литературе, а утопающим в стихии рынка провинциальным авторам пришлось выплывать своими силами, порой, подобно барону Мюнхгаузену, вытаскивая себя со дна за волосы. Что они и делают до сих пор, издаваясь за свой счет. Дикий капитализм и впрямь предложил иные формы консумации. И немногим спасшимся во время шторма писателям пришлось в одиночку обтекать и сушиться на неласковом бережку.

Обо всем этом, как и о личных печалях и бедах, в свойственной ему манере, насколько смог и сумел, подробно, рассказал Александр Бологов в своей книге.

Александр Донецкий